Юрий Мамлеев: «Эта реальность не настоящая, а какая-то подделка»
Сергей Шаргунов побывал в гостях у знаменитого писателя

Мы встретились и начали эту беседу на пасхальной седмице. В распахнутом окне тянулся теплый светло-зеленый московский день, надсадно кричала ворона. Мы сидели за столом, поедая кулич и яйца и отражаясь в большом зеркале.
Потом собрались на Покров. В закрытом окне, уже заклеенном по краям от близкой зимы нелепыми и трогательными полосками пластыря, золотился ледяной слиток осени. Юрий Витальевич, перенесший операцию, недавно покинувший больницу, похудевший, но все такой же пытливо-включенный в общение, договаривал то, что не договорил. И опять рядом заботливо присутствовала его миниатюрная, скуластая жена Маша с яркими монгольскими глазами.
И я снова думал, что они — как два ребенка. Наивные, доверчивые, легко и быстро увлекающиеся, заводящиеся друг от друга.
Всегда беседуют с одним Мамлеевым, а тут первый раз случилось интервью с двумя Мамлеевыми.
Впрочем, я не только о семейной чете, но и об отдельно взятом Юрии Витальевиче.
В общении он может удивить и даже разочаровать того, кто впечатлился его прозой и ожидает обнаружить зловеще инфернальное существо, с хохотом поправшее все человеческое. Пускай и классик монструозной литературы, где творится запредельное смертоубийство, в жизни это приглушенный человек, неутомимо, с нежными вздохами твердящий о свете, вере и тайне России Вечной.
В своем знаменитом романе «Шатуны» среди прочих дичайших персонажей он изобразил некоего «куротрупа» — старичка, отвергшего былые адские развлечения и блаженно воркующего о свете и доброте. Но едва ли он превратился в этого куротрупа, а тридцать лет назад был совсем иным (хотя наверняка какую-то эволюцию прошел). Дело не только в том, что писатель не обязательно должен быть равен своим текстам. Просто Мамлеев скорее похож на поседевшую курицу из сказки Антония Погорельского — на тайного министра подземного царства. Он скрытен — вот что. А на донцах души, кажется, остается все тем же — тоскующим мечтателем. Он все такой же художник запредельного, и внешние приличия, настойчивая обходительность, охи и ахи — это в значительной степени игра интеллигентного человека. Столь же мила и его Маша. Они действительно по-детски увлеченно впитывают мир, но одновременно они по-детски играют — в легкомысленное радушие.